Напишем что-нибудь умное...
Jan. 12th, 2012 03:08 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
febbЭнергетика поэзии требует совершенства.
Классический способ достичь совершенства пришел из античности. От древнегреческих скульпторов и архитекторов, которые проверяли гармонию с помощью законов геометрии и математики. Эти законы собственно выведены из основного принципа построения знания - редуцирования сложного к простому. Классическая механика была совершенна, как классическое искусство: вся сложность мира сводилась к нескольким простым законам и весь мир выглядел красивой заводной детерминистской игрушкой.
Так же и в стихах совершенство достигалось путем редуцированием избыточности. "Я вас любил. Любовь еще быть может В моей душе угасла не совсем...". Тут нет ничего лишнего. Как кристаллическая решетка алмаза, прозрачность стиха завораживает совершенством.
Потом в конце 19-го века оформился импрессионизм. Как свет разлагается на простые компоненты в стеклянной призме, так живопись стали разбивать на краски. И оказалось, что человеческое восприятие может реагировать на краски почти так же как на нудно выкрашенный реалистический холст. Параллельно развивалась и квантовая механика, как новый взгляд на мир, который стал гораздо более загадочным и необычным.
С другой стороны импрессионизм был попыткой использовать образное мышление. Само мышление человека, как оказалось, тоже весьма необычно. С этого времени искусство встало на путь художественного эксперимента. Вместо классической эстетизации обычного, оно стало заниматься эстетизацией той необычной реальности, которая существует как способ использования воображения самого по себе, вне классического созерцания явлений и предметов. Это так же, как дети играют с мышеловкой, которая изначально была придумана только лишь для того, что истреблять грызунов.
В поэзии немного позже это все тоже возникло уже в начале 20-го века, как например, имажинизм. Тоже попытка использовать образное мышление для контакта с внешним миром и для связи с читателем. На смену классического редуцирования избыточности, пришло время вовлечения избыточности в те формы, в которых оно будет выглядеть совершенным. Например, фантастическая по силе и экспрессии поэма Пугачев Есенина:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Пётр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красноше́рстной[1] верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное, корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощённым векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека...
Феерическая избыточность совершенна в магнитном поле образов.
Или, например, символизм. Вместо образного мышления используется способность человека мыслить абстракциями, символами. Мир тоже наполнен символами и абстракциями. Он математичен и схематичен. И этим совершенен. Или акмеизм. Мандельштам первым довел до совершенства построение поэзии на культурно-исторических архетипах при сохранении современного динамического языка. Он же вдруг открыл красивую совершенную пластику самого языка, как культурно-исторической среды. Вот например его гениальная "Грифельная Ода". О чем она? Она красива сама по себе, как красиво напластование самого языка, как красива и плотна его структура, фонетика и графика и кажется, что язык так же вещественен, плотен и сущностен, как и то, что он выражает:
На мягком сланце облаков
Молочный грифельный рисунок -
Не ученичество миров,
А бред овечьих полусонок.
И как паук ползет ко мне, -
Где каждый стык луной обрызган,
На изумленной крутизне
Я слышу грифельные визги.
Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной,
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.
Но настоящую индустриализацию в поэзии сделал Бродский. Раньше принцип совершенства через минимальную избыточность приводил к тому, что размер стиха в общем-то определял размер таланта автора. Бездари в сущности не могли ничего написать. Бродский показал, что избыточность может быть стилизована под совершенство. Это было все равно что открытие ткацкого станка. Для того чтобы соткать много материи не обязательно уметь связывать нитки, достаточно просто уметь крутить станок. Так произошла индустриальная революция. В поэзии это привело к тому, что стилизовать стихи под совершенство не требует выдающегося таланта. Хороший пример - поэт Александр Кушнер.
Но я собственно хотел написать совсем о другом. Я хотел сказать, что Довлатов вернул на какое-то время это ощущение, что проза может и должна быть так же совершенна, как поэзия. Мы это узнали наверное впервые когда появилась проза Пушкина и Лермонтова. Помните как в пушкинской Метели:
"— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам..."
И теперь сравните Довлатовское. "Филиал" заканчивается так:
"Закурив, я вышел из гостиницы под дождь."
Правда, это уже почти Хемингуэй... :)
Классический способ достичь совершенства пришел из античности. От древнегреческих скульпторов и архитекторов, которые проверяли гармонию с помощью законов геометрии и математики. Эти законы собственно выведены из основного принципа построения знания - редуцирования сложного к простому. Классическая механика была совершенна, как классическое искусство: вся сложность мира сводилась к нескольким простым законам и весь мир выглядел красивой заводной детерминистской игрушкой.
Так же и в стихах совершенство достигалось путем редуцированием избыточности. "Я вас любил. Любовь еще быть может В моей душе угасла не совсем...". Тут нет ничего лишнего. Как кристаллическая решетка алмаза, прозрачность стиха завораживает совершенством.
Потом в конце 19-го века оформился импрессионизм. Как свет разлагается на простые компоненты в стеклянной призме, так живопись стали разбивать на краски. И оказалось, что человеческое восприятие может реагировать на краски почти так же как на нудно выкрашенный реалистический холст. Параллельно развивалась и квантовая механика, как новый взгляд на мир, который стал гораздо более загадочным и необычным.
С другой стороны импрессионизм был попыткой использовать образное мышление. Само мышление человека, как оказалось, тоже весьма необычно. С этого времени искусство встало на путь художественного эксперимента. Вместо классической эстетизации обычного, оно стало заниматься эстетизацией той необычной реальности, которая существует как способ использования воображения самого по себе, вне классического созерцания явлений и предметов. Это так же, как дети играют с мышеловкой, которая изначально была придумана только лишь для того, что истреблять грызунов.
В поэзии немного позже это все тоже возникло уже в начале 20-го века, как например, имажинизм. Тоже попытка использовать образное мышление для контакта с внешним миром и для связи с читателем. На смену классического редуцирования избыточности, пришло время вовлечения избыточности в те формы, в которых оно будет выглядеть совершенным. Например, фантастическая по силе и экспрессии поэма Пугачев Есенина:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Пётр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красноше́рстной[1] верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное, корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощённым векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека...
Феерическая избыточность совершенна в магнитном поле образов.
Или, например, символизм. Вместо образного мышления используется способность человека мыслить абстракциями, символами. Мир тоже наполнен символами и абстракциями. Он математичен и схематичен. И этим совершенен. Или акмеизм. Мандельштам первым довел до совершенства построение поэзии на культурно-исторических архетипах при сохранении современного динамического языка. Он же вдруг открыл красивую совершенную пластику самого языка, как культурно-исторической среды. Вот например его гениальная "Грифельная Ода". О чем она? Она красива сама по себе, как красиво напластование самого языка, как красива и плотна его структура, фонетика и графика и кажется, что язык так же вещественен, плотен и сущностен, как и то, что он выражает:
На мягком сланце облаков
Молочный грифельный рисунок -
Не ученичество миров,
А бред овечьих полусонок.
И как паук ползет ко мне, -
Где каждый стык луной обрызган,
На изумленной крутизне
Я слышу грифельные визги.
Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной,
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.
Но настоящую индустриализацию в поэзии сделал Бродский. Раньше принцип совершенства через минимальную избыточность приводил к тому, что размер стиха в общем-то определял размер таланта автора. Бездари в сущности не могли ничего написать. Бродский показал, что избыточность может быть стилизована под совершенство. Это было все равно что открытие ткацкого станка. Для того чтобы соткать много материи не обязательно уметь связывать нитки, достаточно просто уметь крутить станок. Так произошла индустриальная революция. В поэзии это привело к тому, что стилизовать стихи под совершенство не требует выдающегося таланта. Хороший пример - поэт Александр Кушнер.
Но я собственно хотел написать совсем о другом. Я хотел сказать, что Довлатов вернул на какое-то время это ощущение, что проза может и должна быть так же совершенна, как поэзия. Мы это узнали наверное впервые когда появилась проза Пушкина и Лермонтова. Помните как в пушкинской Метели:
"— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам..."
И теперь сравните Довлатовское. "Филиал" заканчивается так:
"Закурив, я вышел из гостиницы под дождь."
Правда, это уже почти Хемингуэй... :)
